Бывают такие дни, когда свое состояние можно определить одним словом: «заебался». Не то, чтобы я с кем-то много занимался этим самым делом или кто-то мне портил нервы и доводил меня. Скорее всего, я сам себя взял и заебал, а кажется, что заебался.

Начинаются такие дни прямо утром. Я открываю глаза и вижу серое небо. Слышу, как с крыш капает тающий снег. Весь день с самого утра похож на вечер. Называется все противным словом «оттепель».
А я лежу в кровати. С каждой минутой такое бесполезное времяпрепровождение становится все противней. А я продолжаю лежать. Просто вставать мне еще противней. Все как-то плохо, как-то не по-настоящему.

Зачем-то я включаю телевизор, и мне становится еще противней от того, что я смотрю весь этот бред, порчу глаза и ничего не делаю. Мне лень. Лень даже поесть. И я не ем ничего целый день.
В начале дня я еще думаю, что вот сейчас я встану и пойду на лыжах. Но я не встаю и никуда не иду.
— Слишком пасмурно,— говорю я себе.

Потом еще несколько идей. Но они также похоронены на этом дне. И каждый раз есть очень веская, железобетонная причина не делать то или это. А почему у меня нет причин поступить наоборот? Ну, встать, отжаться, принять душ и прожить так, чтобы не было мучительно больно. А мне вот как раз именно мучительно больно, но я продолжаю лежать и ничего не делать.

А по телевизору показывают олимпиаду. За мою жизнь было уже десять олимпиад. Но на самом деле была одна настоящая олимпиада. Было это 26 лет назад, в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году. Мне тогда было 14 лет. Я с родителями жил в Киеве. Та олимпиада проходила в СССР — стране, в которой мы все тогда жили. Или думали, что живем. Весь город готовился к этому событию. Подумать только, первый раз за столько лет олимпиада пройдет в моем городе! На всех углах висела олимпийская, как тогда говорили, символика. Углов тогда было меньше, чем сейчас, но все-таки.

И вот когда все было готово и до начала осталось несколько дней, весь наш класс вывезли в трудовой лагерь. И целый месяц (а это был не простой месяц, а месяц летних каникул) мы должны были копать грядки, собирать что-то и что-то копать. Мы ехали туда не только для помощи колхозникам. Кто-то посчитал, что мы будем мешать проводить олимпиаду. Как же так? Единственная олимпиада, мы все и я, вся страна, мы готовились проводить ее. Мы готовились не ударить лицом в грязь. А тут такое! Все бросить и ехать за 101 км. Как алкоголики-тунеядцы. Было очень обидно. Было очень обидно, но, когда я приехал в этот лагерь, стало не то чтобы меньше обидно. Просто плохая еда, железные кровати, мухи и местные аборигены как-то отвлекли от мировых проблем. Телевизор мы не смотрели, и все стало забываться. Но начальник лагеря (по совместительству наш учитель труда) принял гениальное решение. Нас вывели на трассу и показали, как в Киев проследовал Олимпийский огонь.

Я не был особенным болельщиком, но что-то подсказывало мне, что нужно быть там. Там был праздник, иностранные делегации, а здесь мухи, плохая еда и неудобные кровати. Я и мой одноклассник Пашка решили любой ценой попасть в город. Не просто съездить посмотреть, а освободиться подчистую.

План был прост своей гениальностью. Наш трудовик ездил в поля на новеньком спортивном велосипеде.
Когда мы понуро шлепали по грязи, он гордо проезжал мимо, презрительно оглядывая колонну. Я целый год занимался велоспортом и знал, как устроен этот агрегат. Утром перед выездом мы с Пашкой подкрутили колеса. На них такие барашки, и ключ не нужен. Но ослабили мы их не полностью, а оставили наживленными. Когда у трудовика вылетело переднее колесо и он, что называется, «через руль» брыкнул в лужу, всем стало понятно — будут пытать. Не мог же сам велосипед вот так развалиться. И когда весь лагерь лишили просмотра фильма, «пока виновные не признаются», мы признались. Приговор был строг — исключить и отправить к родителям.

Потом они, т. е. педсовет, вспомнили, что нам нельзя домой. И предложили извиниться. Я отказался. Пашка тоже. Тогда завуч начала рисовать ужасные картины нашего будущего, если мы не извинимся. И Пашка, мой друг и единомышленник, извинился и остался. А я назло всем сказал, что если меня оставят, то я еще хуже чего-нибудь сделаю.

Этого они вынести не могли и отправили меня домой. Кто-то меня сопровождал из учителей. Мне было все равно, ведь план мой сработал! Я радовался, но, как оказалось, рано. Доставив меня к родителям, сопровождающий взял с отца честное слово, что меня завтра же не будет в городе. И учитывая мою социальную опасность, отец такое слово ему дал. На следующий день я еще надеялся, что он не вспомнит — они с сопровождающим крепко отметили мой приезд. Но чуда не случилось, и я уже к вечеру следующего дня был в двадцати километрах от города, у своей бабки.

Место это было еще ужасней, чем лагерь. Городок назывался Ирпень, а район — БТР (Бучанская торфоразработка). Торф обычно добывается в местах, где раньше было или есть болото. Болот этих в округе речки Бучанки была прорва. Вернее, это уже были не болота, но все равно. Силы зла там властвовали безраздельно. С самого утра до позднего вечера я работал вместе с отцом. У него, как назло, был отпуск.

Строили дом. Как же я ненавидел этот дом! Его строили всю мою сознательную жизнь. И чем старше я становился, тем больше меня навьючивали. В 14 лет я таскал доски и ведра с раствором на второй этаж, помогал штукатурить стены и стелить полы с маленькими перерывами на обед и ужин. Тогда я узнал, что такое ненормированный рабочий день: это когда встаешь рано и пашешь, пока не сядет солнце. А солнце садилось очень поздно. Единственное, чего я хотел — чтобы быстрее закончилось лето. Оно закончится, и я пойду в школу. Но была только его середина, и конца и края не было этому отдыху. Когда мы не строили дом, мы занимались хозяйством. Отец косил траву. Ну, зачем ему, кандидату наук, косить траву? А вот нет! Потом он грузил эту траву на небольшую «стахановскую» тачку с одним маленьким колесом спереди. Травы было очень много, и казалось, что небольшая копна едет по тропинке. Ехала она, правда не сама. Отец толкал сзади, держась за две ручки. Спереди он привязывал веревку, и я, как бурлак, тащил тачку спереди. Веревка врезалась в плечо, было ну очень трудно.

— Так будешь работать всю жизнь, если не будешь учиться, говорил мне отец.
Как же мне тогда хотелось учиться! И еще я четко усвоил, что люди учатся для того, чтобы не работать.
Трава эта предназначалась многочисленной живности. Родители отца, мои дед и бабка, невзирая на то, что были старые и больные, держали корову Зорьку, ее сына, быка Зоряна, пять свиней и трех коз, а кур и кроликов было не считано. Вся эта орава только и делала, что жрала с утра до вечера. Когда у них был особенно хороший аппетит, траву приходилось возить и по два раза. Трава эта должна быть хорошей. А хорошая трава росла почему-то очень далеко.

И вот тащу я тачку за веревку. Ноги пробуксовывают в траве. Маленькое колесико раз за разом застревает в каких-то ямках. Приходится дергать за веревку, напрягаясь изо всех сил. Когда я пытался только делать вид, что тащу, тачка не ехала. И я получал устное предупреждение. Приходилось напрягаться по-настоящему. Так вот интересно и содержательно проходило для меня олимпийское лето 1980 года.

А коровки, свинки и кролики были очень довольны, что я приехал к ним в гости. Как оказалось, рано они радовались. У бабки была корова Зорька. Она, т. е. корова, давала много молока, и ее все любили. Как-то зимой у нее родился теленок. Хорошенький такой, белый в черных пятнах. Или черный в белых — соотношение было равным. Лоб у него был черный, а посередине было белое пятно, очень похожее на звезду, т. е. зорьку. Такое точно было и у его мамаши. Ее за это назвали Зорька, а его Зорян.

Через полтора года Зорян этот стал настоящим огромным быком с железным кольцом в носу и весил он около тонны, точно не помню. Он был таким огромным, что все боялись даже подходить к нему. Только дед Иван не боялся и иногда заходил в сараюшку, в которой квартировал Зорян. А чего ему было бояться? Он прошел войну, был в плену и штрафбате. Где он только не был! Когда-то он был здоровенным мужиком. Соседи рассказывали, что он развлекался, перебрасывая пудовую гирю через конюшню. Теперь он был стариком, который говорил мало и не любил вспоминать о прошлом. Он любил спать, сидя в любых местах, а бабка ругала его за это. Однажды я, подметая комнату, нашел какой-то блестящий странный предмет. Я сразу не понял, что это, и вертел в руках. А когда понял, даже испугался — это были вставные зубы деда. Они выпали, когда он спал. Дед был очень доволен, когда я вернул пропажу. Просил только бабке не рассказывать, хотя в молодости он не раз бивал ее для порядка и мне (когда вырасту) советовал делать то же самое. Теперь он боялся бабку и не боялся огромного быка.

Сколько же этот бык сожрал моей травы, чтобы вырасти таким огромным! И вот как-то так сложилось, что было принято решение Зоряна резать.
— Он же не просто жрал полтора года, а для мяса,— объяснил мне отец.
Сейчас я не помню, было ли мне жалко быка. Страшновато было точно. Я помнил, как несколько месяцев назад, когда Зорян был еще намного меньше, он вырвался из сарая и гонял всех целый день. После этого ему вставили толстое железное кольцо в нос, и, когда дед брал его за это кольцо, Зорян становился ласковый, как котенок.
И вот настал день. Приехал специалист по резке скота, вечно пьяный мужичок, которому кроме десяти рублей давали еще литр водки. В округе он был один такой, а живности у народа было много.

— Я один не справлюсь,— сказал специалист. — Вон он какой огромный! Его нужно кувалдой в лоб бить, а потом горло резать. Значит так,— продолжал он. — Ты, Шура (это он отцу), шарахнешь его кувалдой вот сюда,— и специалист показал на белую звездочку на черном лбу,— а когда он упадет, я горло перережу. Потом шкуру поможете снять и разделать тоже,— командовал он.

Валить, решили, нужно так, чтобы бык лежал на склоне (был у нас во дворе пригорок) головой в низ. Лучше кровь сливать.
Все почему-то забыли, что мне всего четырнадцать, и я должен расти добрым мальчиком. Мне выдали нож и сказали: «Наточи, потом шкуру поможешь снимать».

Резчик взял специальную палку такую с веревкой на конце. Веревку привязал к кольцу в носу у быка, а палку дал деду Ване. Папик с кувалдой стоял рядом. Все были готовы.
— Выводи! — скомандовал специалист.
Дед повел Зоряна к пригорку. Тот то ли почувствовали, то ли не часто его гуляли. В общем, он уперся и заревел, но как-то не страшно, а жалобно. Дед дернул посильнее, бык пошел за ним. На склоне их встретил папа.
— Давай! — крикнул специалист.

Папик полдня готовился и разминался с кувалдой. Но, как обычно бывает в таких случаях, окрик специалиста застал его врасплох. Он махнул кувалдой, она опустилась на голову быка, но по звездочке не попала. Удар пришелся выше между рогов. Бык заревел и мотнул головой. Дед Ваня выронил палку и покатился по склону. Бык опустил голову и попер на отца. Кувалда забарабанила по голове Зоряна. Я насчитал пятнадцать ударов вместе с первым. Все они были неудачными и по белой звездочке не попали.

Бык остановился, повернул голову и, как бы поняв, что сопротивляться, бессмысленно повалился на бок. Он весь как-то напрягся и судорожно задергал задними ногами или лапами. Хотя у быка скорее ноги, чем лапы. Упал он тоже не так, как планировали. Поперек склона.

Специалист перерезал горло и подставил тазик. Бык стал меньше дергать ногами, глаза его закатились и помутнели. Ему вспороли брюхо и вывалили внутренности в огромное корыто. Отрубили голову топором.
— Чего стоишь? — сказал мне специалист,— отнеси в сторону.
Я взял огромную голову Зоряна за рога и понес под навес. Рога шатались во все стороны, как молочные зубы. Потом я помогал снимать кожу и разделывать тушу. Когда туша лежит на земле, это совсем не просто. Через час работы, когда шкуру сняли, я увидел, что между передними лапами, что-то пульсирует.
— Сердце,— сказал специалист,— смотри живучий какой.

Я не понял слово «живучий» по отношению к туше без головы, шкуры и внутренностей. Выходит, мы делали это все с живым быком? Оно и вправду было еще живым, ну, его сердце. Оно жило и продолжало сокращаться, пока его не вырезали и не положили в таз вместе с остальными внутренностями. А печень туда не положили. Специалист вынул ее аккуратно, стряхнул от крови, и вручил мне:
— На, отнеси бабушке, она зажарит. Вкуснятина!

Я не успел опомниться, как мне на руки, подставленные, как для носки дров, легла большая темная печень. Она подрагивала и вибрировала, когда я нес ее в дом. Казалось, она соскользнет с рук, и у меня будут серьезные неприятности. Что-то защекотало меня по руке. Я наклонил голову и увидел, что между пальцами тонкой струйкой течет кровь, и эта струйка щекочет руку. Струйка дотекла до локтя и закапала на ботинки. Это были старые, еще дедовские кирзовые ботинки. Они были корявые и кривые, зашнурованные красной проволокой вместо шнурков. Их не чистили сто лет. А мне очень хотелось вытереть кровь с этих ботинок, но я не мог — руки ведь были заняты.
Когда все закончилось и мясо отнесли в погреб, кишки отмыли, а шкуру положили в таз и залили какой-то жидкостью, нас позвали на торжественный ужин по поводу забоя.

Бабка нажарила картошки с печенкой. Это была печенка Зоряна. Я помнил его маленьким, размером с собаку, теленком. Я кормил его все лето и знал его мать, знал, как зовут его. Но я выпил полстакана самогонки и ел.
— Мужчина,— сказал специалист отцу, глядя на меня.

Я не помню, вкусно ли было мне. Но почему-то люди, которые говорили мне потом в жизни: «Ой, какие вкусные шашлыки! Это свинина?», после моего ответа: «Да! Это Борька, наш поросенок. Я его маленьким знал. Знаете, какой он был умный?», оставляли тарелки, а некоторые из них переставали есть. А я ел. И все было нормально. И я даже не задумывался, как буду пить Зорькино молоко. Ведь если разобраться, то мы убили ее сына и съели его печень.
В общем, я не задумывался, и все было нормально. Такой это возраст — 14 лет: мало задумываешься и очень сильно надеешься, что все будет хорошо. Я где-то читал, что Наполеон говорил, что лучший солдат — это 14-летний мальчишка. Он будет стрелять в мать, если получит приказ, и не задумается при этом. А потом, наверное, заплачет, как ребенок, который разбил любимую чашку. Я, правда, не плакал — тогда я уже давно не делал этого. А теперь совсем разучился, и даже когда хочется, не выходит.

— Куда нам столько мяса? — спросил я у отца.
— Завтра на базар повезем. Будешь продавать.
Новость о том, что я должен продавать на базаре мясо, привела меня в замешательство.
— Как это я, комсомолец, буду стоять и торговать, а вдруг увидят? — спросил я у отца.
— А меня, кандидата наук, если увидят? — спросил он. — Больше некому, кроме тебя.
— Мне же в школу,— не сдавался я.
— Продашь и пойдешь в свою школу,— сказал отец не то чтобы зло. Но спорить больше не хотелось.
Так в далеком 80-м году я познакомился с рыночными отношениями.
***
Ранним утром следующего дня меня подняли, забыв, как обычно, в таких случаях разбудить. Дед взял телегу в колхозе. Запряг в нее двух лошадок, похоже, своих ровесниц. Мы загрузили мясо в телегу и выехали на рынок. Несмотря на лето, было достаточно прохладно. Не столько холодно, сколько сыро. В детстве я как-то часто мерз и обязательно простужался. Почему-то всегда было холодно, особенно ранним утром и поздним вечером.
Выехали мы часа в четыре утра. Рынок на Украине, «базар», начинается часов в шесть. Но надо было доехать, что на наших лошадиных силах было не очень реально. Еще нужно было занять место и разложить товар, вернее мясо, которое еще вчера мычало, ело и, возможно, думало о чем-то своем, бычьем.

Ирпенский базар был обычной площадкой, чуть больше футбольного поля. На большем пространстве ничего не было. Там становились машины и торговцы с рук. В другой стороне были крытые навесы, под ними торговали овощами и всякой всячиной. Отдельно стояли мясной и молочный павильоны. Была еще архитектурная конструкция с надписью «Мед». Там ирпенские цыгане торговали жженым сахаром.

Мы подъехали к мясному павильону, все называли его рундук. Я не знаю почему. Никто тогда не рассказал мне, а я как-то не спросил.
Рундук этот был ничем не примечательным сооружением из дерева с маленькими окнами и неоправданно толстыми решетками. На сберкассе решетки были намного тоньше. Выкрашено это было темно-зеленой краской, явно украденной с военного объекта. Видно было, что красили много лет, слой за слоем накладывая краску. При этом ни у кого не было даже мысли зачистить предыдущие прокрасы. «Может, и решетки не такие уж толстые, а просто краска так наслоилась?» — думал я.

Внутреннее содержание помещения не разочаровывало и не портило ожиданий увидевшего его снаружи. По периметру были прилавки. Они оставляли совсем немного места для покупателей. За прилавками на стене были прибиты крюки, на которые вешали мясо и надевали бычьи, коровьи, телячьи и свиные головы. Было впечатление, что какой-нибудь завоеватель вывесил на стенах головы своих врагов. Повисла там и голова Зоряна. Иногда мне казалось, что он смотрит на меня.

Отец принес справку от ветврача. Мы получили весы и гири к ним. Вроде все было готово. Но было еще главное — инструктаж.
Главным человеком в этом царстве мяса был некто Петя. Так он представился мне. Отец знал его еще с детства. Все остальные — и торгаши, и рыночное начальство, и даже солидные люди, которые приезжали на черных «Волгах»,— звали его Петр Кондратьич. И только начальник милиции — просто Кондратьич. Вот этот маг и волшебник преподал мне азы рыночной торговли.

— Значит так, Юра, главное, ничего и никого не стесняйся, именно не стесняйся,— сказал он, как бы подразумевая тем самым, что такой человек, как я, бояться никого не может.
— Весами умеешь пользоваться? — спросил Петя.
— Умеет,— ответил за меня отец.
— Пускай сам говорит! На базаре главное — уметь с людьми говорить. Люди бывают разные. Поэтому я и говорю тебе, Юра,— он сделал нажим на имени,— не стесняйся.
Хорошо ему говорить «Не стесняйся!». Кругом куча торгашей, опытных и не очень. Они все, не замолкая, предлагают свой товар. Из-за этого стоит такой шум, что и себя не услышишь. А мне четырнадцать! Как я их перекричу? Я спросил об этом Петю.

— А вот кричать не надо! — сказал он.
И, как мог, объяснил, что и как делать, как, кому и что отвечать. Занял этот процесс минут 15—20.
Я с тех пор не понимаю людей, которые по пять лет учатся, чтобы по окончании этой учебы попасть в область осознанного незнания, потом идти в аспирантуру и так до конца жизни учиться и денег не зарабатывать. А я свои первые деньги заработал уже в этот свой первый день.
Раньше я тоже что-то зарабатывал. Но это не по-настоящему. Я что-то делал и за это мне «платили» или отец, или дед. Деньгам этим я был рад, но чувствовал, что это не по-настоящему.

В общем, после инструктажа мы забрали мясо из весовой. Было 600 кг чистого веса. Часть убрали в холодильник. Одну заднюю ногу повесили на крюк. Часть, там какие-то ребра, вырезку, Петя разделал и разрубил. Огромным ужасным топором — такими в сказках палачи должны хорошим героям рубить головы, но что-то не срастается, и герои остаются жить-поживать и добра наживать. А еще женятся на принцессах. В детстве я не мог понять: если даже Иван-дурак женился на принцессе, почему мой отец, старший научный сотрудник, кандидат наук, женился на матери?

Но о топоре. Глядя, как с ним управляется Петя, я точно знал, что у него бы все срослось. А вот у киногероев не было бы шансов. Этим своим огромным топором с ужасно широким лезвием он несколькими движениями рассек огромную тушу Зоряна вдоль хребта, а затем четвертовал и набросил на крючья.
Потом он отделил вырезку и заднюю часть. Куски получились по виду одна мякоть, но внутри всегда была кость приличного размера.

— А если с костью не захотят? — спросил я.
— Скажешь: «А где вы видели мясо без костей? В котлетах, что ли?»,— засмеялся он. — Только смотри! — он поднял палец вверх. — Если мужик, говори просто, без обращения. А вот когда баба — тут другое дело. Есть разновидности. Дама — это когда вроде мамы твоей и старше. Когда младше не намного, но думает, что не видно, мадемуазель или девушка. Ну, а когда смерть посрать отпустила — бабуля. Понял? — говорил он, не переставая рубить.

— Понял! — ответил я, а сам боялся, что он себе пальцы отрубит или руку.
— Хватит пока. Если продашь за сегодня, орден тебе полагается Красного Знамени за трудовые заслуги!
Я, конечно, понял, что это шутка, но было не смешно. Было по-настоящему страшно. Двери рундука открылись, и повалили покупатели. До обеда я был и сынком, и парнем, и внучком, и молодым человеком, пару раз мужчиной (это когда забывали очки, я думаю). Вот сейчас хорошо продавцам! На груди табличка «Вася», и все зовут: «Василий, а покажи-ка нам…»

Если честно, то первое время я, конечно, обосрался, метался, как ужаленный, суетился. Ронял на пол куски. Какая-то цыганка сперла кусок килограмма на три. Мясо стоило по 4 р. — это 12 р! Я видел, но от такой наглости даже не сказал ничего.
Но дело начинало двигаться. Я меньше бегал. Стал слушать, чего от меня хотят. Когда видел наглые воровские рожи, брал в руку килограммовую гирю и выразительно подбрасывал ее на ладони, глядя прямо в глаза этим товарищам. И те не подходили.

К обеду я уже совсем освоился и начал что-то говорить. Под закрытие я смог подошедшей женщине, по виду — ровеснице моей матери, но одетой в джинсы и с густо напудренным лицом, на вопрос «Почем говядина?» ответить:
— Для вас, мадемуазель, бесплатно,— и зачем-то добавил,— пять рублей.
Она улыбнулась, показав большие золотые зубы, и купила четыре килограмма.
За день я продал общим итогом 30 кг. Три у меня украли, плюс четыре лишних рубля мадемуазели с золотыми зубами.
— Неплохо! — сказал Петя.
— Это он так двадцать дней будет продавать,— недовольно сказал папик.
— Не будет! Максимум через неделю все испортится! — ответил Петя. — Морозильника у нас нет, а в холодильнике — неделя максимум!
Папик всегда любил заниматься подсчетами. Он тут же высчитал, что за неделю продастся 200 кг, а остальные 400 придется выбросить.
— А ты встань и помоги,— сказал Петя.

Ему отец не стал рассказывать, почему он не может. Сейчас я думаю, дело не в кандидате наук. Наверное, он больше меня боялся. Бывает так, нет у человека таких способностей. Рассуждать не было сил. Я еле доплелся до дома. Мы шли пешком и всю дорогу молчали. Я шел и думал: «Хорошо, еще не ругается». Меня почему-то никогда в детстве не хвалили. А может, не за что было. Так вот, молча, и дошли. Я сразу лег спать, даже есть не захотел. На ужин было — ни за что не догадаетесь! — мясо. А мяса почему-то не хотелось.
Утром мы встали в пять, что-то съели и пошли на базар. Папик хоть и не продавал ничего, но зато наблюдал за мной целый день из какого-нибудь угла.

В этот раз было намного легче. Я смело звал всех девушками и мадемуазелями. Очень редко дамами и ни разу бабушками. Рассказывал, какой красивый был бычок, веско указывая рукой на голову, висевшую у меня за спиной. У меня появились любимые клиенты. Оказалось, что люди, спорящие за копейки в пылу торговли, часто забывают сдачу. И таких немало. Один забыл три рубля, другой пять. А один, такой противный, в очках, целых двенадцать. Их таких было немало, и за день собралось у меня целых 38 рублей. Когда я видел, что человек уходит, забыв сдачу, я твердо произносил:

— Товарищ! Сдачу,— и картинно протягивал руку в сторону быстро удалявшегося персонажа. Но, видно, он так радовался оспоренным копейкам, а может, стыдно было, что не доплатил доброму трудолюбивому мальчику. Одним словом, товар бросать нельзя, и я, как бы нехотя и грустно, клал сдачу в нагрудный карман халата.
— У меня деньги лишние. Куда девать? — спросил отца.
— Себе возьми,— ответил он, даже не спросив, откуда.
В узком пространстве рундука иногда появлялись люди, пришедшие не за покупками. Как-то Петя снял с крюка кусок Зоряновой вырезки, пять кг. Я потом взвесил. Он перегнулся через стойку и сказал одной старушке:
— Мамаша! Чуть в сторону, пожалуйста.
Бабка ничего не поняла, но отодвинулась. В этот момент Петя сделал незаметный замах и шарахнул по спине какого-то человека, склонившегося над бабкиной сумкой. Тот взвизгнул от боли. Сначала сел на пол, а потом быстро выбежал из рундука.

— Карманник,— сказал мне Петя.
— Я и понял.
— Вор! — повторил он. — Ладно, у молодых крадут, а у бабок я не разрешаю.
Мы жили на Шулявке. С детства я знал, что с ворами лучше не связываться. Было удивительно, что Петя так вот запросто гоняет их из павильона.

Второй день был более успешным, я продал 65 кг. И еще у меня в кармане лежали «честно» заработанные 38 рублей. Таких денег я еще не видел. К последнему дню торгов мой сухой остаток вырастет до трехсот. И это всего за неделю! Отец не зарабатывал столько за месяц. Он, кстати, опять провел подсчеты, и настроение улучшилось. И он разрешил съездить домой. Помыться, сходить в кино, а утром — как штык.
Я сильно обрадовался, но, как уже много раз было в этой истории, рано.
Была одна мелочь. Папа пообещал кому-то мяса. Не помню — друзьям, соседям или сослуживцам. По-моему, всем сразу. Вышло около 25 кг.

Он сложил все в мамину пляжную сумку. Такой пластиковый мешок с веревкой вместо ручки. Я оторвал сумку от земли.
Справишься? — сказал отец, увидев выражение моего лица.
А дорога была неблизкой — три километра до станции. На электричке в Киев. Там от платформы до остановки трамвая около двух. И от трамвая до дома полтора. Вроде бы и недалеко. Но какая же это была дорога! Перебежками по пять — десять шагов. У меня на глазах уезжала электричка, а я не мог дойти оставшиеся двадцать метров. Передо мной ушли три трамвая, а четвертый я ждал час.

Последний участок пути символично проходил мимо Шулявского военного кладбища. На этом кладбище жили собаки. Если честно, я уже думал выбросить часть мяса по дороге. Но память Зоряна не дала мне просто взять и бросить в урну кусок Зорькиного сына. Не смог я. А вот собачек покормил. Пару кусочков. Почему-то дома сумка весила пятнадцать кг. А собаки еще полгода весело мотали хвостами и бежали ко мне, вот только мяса больше не было. Наверное, для них я в тот день был добрым богом. Богом, который спустился с неба, чтобы хоть раз в жизни покормить их досыта мясом. Может быть, я по сей день живу в каком-то собачьем эпосе, который суки наскуливают щенкам.

Когда поднялся в квартиру на пятый этаж, лифта у нас не было, я с трудом помылся и уснул богатырским сном. Как ни странно, не проспал и в 6.00 был на рабочем месте.
Когда закончилась эта, не знаю какая неделя, я продал четыреста кило мяса. Почти все остальные были пристроены по родственникам и знакомым.

Папа хотел дать мне за труды полтинник, а я пощупал свои триста в кармане и отказался. В последний вечер Петя позвал нас к себе в каморку. Он накрыл стол. На нем были лучшие овощи Ирпенского рынка. Жареное мясо. Белоснежно-розовое сало с тонкой, тающей во рту кожицей (такое умеют делать только на Украине). Стояла бутылка водки и «Пепси-кола».

Он налил водки в два стакана. Посмотрел на отца, тот кивнул, и он налил третий.
— С завершением! — сказал Петя. Мы чокнулись и выпили.
Потом молча ели. Было даже как-то грустно немного.
— Ты договорись с отцом и оставайся,— сказал вдруг мне Петя.
— Не, нельзя, мне учиться надо,— ответил я.
— Чему? Здесь научишься!

Я не понимал, шутит он или нет. Но мысль о том, чтобы в четырнадцать лет остаться на базаре и всю жизнь торговать мясом, показалось мне дикой.
— После девятого класса придет,— примирительно сказал отец и добавил: — Если в институт не поступит!
— Зря,— сказал Петя,— есть у него эта жилка.

В институт я так и не поступил. Как потратил свои бешеные деньги, не помню. Я больше никогда не был ни на этом базаре, ни в этом рундуке. Быков и другую живность никогда не резал и мяса не продавал.
И очень, очень нечасто, почти никогда, но я все-таки задумываюсь, как бы сложилась моя жизнь, если бы послушался я Петра Кондратьича в 1980 году.